— со всеми… А дальше уже не склоняется: когда — все время, где — повсеместно.
С местным представителем Трибунала — с городским — герцог разговаривал сам. И очень вежливо. Сослался на рекомендации аурелианского коллеги, рассказал о совершенно чудесных медицинских открытиях, представляющих огромную пользу для армии, пояснил, что хотел бы дать синьору Петруччи пост, соответствующий его таланту и рождению, но… напомнил про жалобу Уго, изложил свои предположения касательно покойных чернокнижников — и осторожно поинтересовался, не пожелают ли с ним поделиться какими-либо выводами. С ним поделились. Не менее вежливо объяснив, что, да Его Светлость может быть спокоен, синьор Петруччи не занимается чернокнижием и никогда им не занимался. Тут все хорошо. Но орден сомневается, что ученый муж ответит на такое предложение согласием, поскольку обязанности, связанные с должностью, отвлекут его от самых интересных ему занятий — изучения природы. И если так и случится, орден будет крайне признателен Его Светлости герцогу Беневентскому, если тот оставит Бартоломео да Сиена в покое. Герцогу было наплевать на пожелания и признательность Трибунала с самой высокой городской колокольни — но сообщать об этом доминиканцу он не стал; а по сумме всего услышанного пришел к выводу, что неплохо бы решить дело мирно и бескровно. Своими услугами сиенец выкупил себе жизнь — но не благосклонность и не безопасность, так отчего бы ему не переселиться куда-нибудь за границу Галлии, а то и вовсе поближе к Его Светлости герцогу Ангулемскому — тот любит подобных всезнаек… А вот после рассказа книготорговца все стало еще более интересным. Торговые дела с купцами из Галлии — это-то было ясно уже некоторое время назад, теперь лишь подтвердилось, а вот все остальное? Паутина знакомств, услуг, связей, обязательств — а в центре ее почтенный серебристо-серый с черным паук. Ядовитый. Смертельно ядовитый, судя по участи Альфонсо. И, помимо всего прочего, знающий о похождениях покойного Хуана все и немножко больше. Знающий, способный подтвердить свидетельствами — и его услышат, и его защитят.
«Подожди, — говорят ему, — подожди. Мы чуть не упустили самое главное. Важнее переписки, важнее открытий, важнее этого зерна, вернее, спорыньи, хотя это очень важно…» Что? «Он один».
Герцог закрывает глаза. Это и правда самое главное. Это значит, что в картине чего-то нет. Какой-то детали, важной, наиважнейшей. Той, что позволяла синьору да Сиена выживать все эти годы. Потому что невидимая сеть — невидима. И не может защитить быстро. А ведь было, наверное, время, когда этой сети не существовало.
Да Господь всемилостивый, даже ремесленники предпочитают селиться семьями — а уж люди побогаче, как только появляется у них возможность, выкупают жилье у соседей, приводят своих, превращают весь квартал в маленькую крепость, где никого чужого… потому что никогда не знаешь — пожар, обвал, чума, разбойники, слишком жадная городская стража, да мало ли. Те, кто прибежит на помощь, должны быть на расстоянии звука. Жить одному — по доброй воле, по выбору жить одному — можно только если за тобой есть сила.
Эта сила — не Тидрек Галльский. Не Священный Трибунал. Не Варано, не Бальони, и ни одна из семей полуострова. Нет. Кто берет тебя под покровительство — тот тобой и владеет, а Бартоломео да Сиена не принадлежит никому — и, по видимости, никто не принадлежит ему самому.
— Мигель, — говорит герцог Беневентский, открывая глаза и видя перед собой молчаливую озадаченную фигуру. — Когда получишь этот список, обыщи дом Петруччи. Забери все книги по списку и все письма, рукописи, записки…
— И?
— И все это — ко мне. Никому не показывая. Вернее, нет, сам можешь просмотреть. Но больше — никому.
Когда доктор Пинтор сказал Марио Орсини, что можно вставать с постели и гулять в пределах палаццо, а также отправиться к родной семье на носилках, Марио подумал — и решил, что к деду и прочей родне он съездит чуть позже, сам и верхом, живой и здоровый, а пока лучше останется во дворце. Дед пошумел в письмах, прислал пару гонцов из младших союзников семьи Орсини с настоятельными распоряжениями, да и оставил в покое, удовлетворившись ежедневными отчетами приставленных к Марио слуги и врача. Все было понятно — теперь Марио не столько заложник, сколько залог, а также воплощение дружбы между домами. Временной, конечно. Но в виду грядущих походов — обоюдовыгодной. И если уж внук полюбился семейству Корво, то пусть и пребывает там, где ему нравится. К герцогу Беневентскому и будущей добыче поближе. Тем более, что в палаццо оказалось неожиданно весело. В городе то пытались отравить Папу, то покушались на зятя Папы, герцога Бисельи, то убивали этого самого Бисельи, то кого-то ловили и допрашивали сутки напролет, и центром всего этого был дворец герцога Беневентского. Кто же по доброй воле уйдет из такого интересного места? И во всем этом гуле Марио Орсини слишком часто слышал одно имя — еще и потому, что сам думал об этом человеке. Так что он не удивился, когда господин герцог, увидев Марио во дворе за теми упражнениями, что дозволил доктор цербер Пинтор — спросил: а что молодой Орсини думает о своем спасителе?
Не удивился. А вот что сказать — это уже сложнее. И потому что жизнь все-таки спасли, и потому что мог ошибиться. Но герцогу он обязан не меньшим, большим.
— Ваша Светлость… они с доктором Пинтором часто разговаривали надо мной, считая, что я сплю. Я не спал. Вернее, не всегда спал. И во время одной из этих бесед синьор да Сиена обронил, что, когда увидел меня, раненого, испытал смешанные чувства. Он так и сказал, этими словами. Он имел в виду, что не знал, нужно ли меня спасать. Потому что, — Марио чуть наклонил голову к плечу, подражая, — «возможно, мы еще пожалеем, что война не началась сейчас». Доктор Пинтор… он как бы согласился, но напомнил, что клятва Гиппократа предписывает — только лечить. А да Сиена ответил, что врачам так удобнее, а остальные и не клянутся. И еще… я был в себе, Ваша Светлость. Тогда. Я не мог дышать, у меня пятна перед глазами шли — я даже не помню, чтобы мне было больно, просто тесно, но я был в себе. Я уверен. Я помню как он вошел, видел его против света, я тогда решил… что мне мерещится. Но он сразу ко мне подошел, тут же. Он не ждал. Не думал долго. Если думал, то за те три шага от входа. Так что я не знаю,